он не помнит, когда всё стало слишком серьёзно — когда маски приросли к лицам, а мантры и ритуалы стали смешиваться с древней, первородной магией; когда протест перелился за рамки удобной лохани бытия, где они плескались с гордостью пилигримов, обретших новую веру на новой земле. снопы искр и яркие огни по периметру их убежища вычерчивали дорогу потерявшим себя — к источникам, к истокам, к шеймусу, мать его, финнигану.
шеймус принимает их любыми — ночью все одного цвета.
шеймус их любит.

он не знает, как из этого выпутаться, как перестать врать всем подряд; ему ничего не остается, как поверить в собственную ложь, и снова и снова надевать вторую личность (в какой-то момент становится непонятно, какая из двух идентичностей — его собственная; остается только продолжать делать шоу).

страх к нему так и не приходит, как не появляются на пороге и авроры — он ждёт их почти каждую ночь в своём скромном домике где-то в ирландской вересковой пустоши, кипятит им чай без помощи магии — но никто из властей серьёзно им (пока) не интересуется.
шеймус помогает отцу на ферме, слушает рассказы о матери с привкусом медовой горечи на языке — смириться с такой потерей невозможно, принять её необходимо, но шеймусу всегда чего-то недостаёт, чтобы отпустить мать в мир мёртвых, оставив себя живым —
так рождаются «сны саламандры».

шеймус разжигает очаг, позволяя языкам синего пламени, которое греет, не обжигая, скользнуть по натруженным после работы рукам, думает: отпустить мир магии будет проще, чем ему казалось вначале.
он сможет освободиться.
сможет противопоставить себя огромной прожорливой силе внутри.

отец стонет во сне, где к нему приходит один и тот же кошмар, и шеймус гладит его по плечу —
последняя искра затухает.